Сохатый - Страница 2

К оглавлению

2

2
КАТОРЖНЫЙ

Перед домом иркутского коменданта толпилось множество народа. Все любопытно глядели на человека, скованного тяжелыми цепями и прикованного к телеге.

Солнце пекло его палящими лучами; он не мог пошевелиться, горько стенал и томился среди толпы, с жадным, но бесчувственным вниманием смотревшей на него. Казаки и буряты стояли вокруг телеги.

В это время подле растворенного окна комендантского дома появилась прелестная девушка. Молодой офицер стоял подле нее и, казалось, не смотрел ни на толпу, ни на несчастного, бывшего предметом внимания толпы: глаза молодого офицера были устремлены на девушку, и при ней ничто для него не существовало.

— Боже милосердый! — сказала девушка сложа руки и подняв голубые глаза свои к небу. — Опять несчастный! Какая ужасная судьба: быть всегда свидетельницею мучений отверженного человечества!

Офицер опомнился, взглянул в окно и сказал с видом невольного содрогания: "Вы не стали бы жалеть о чудовище, которого видите, если бы знали, кто он".

— Человек, и — брат мой! — отвечала девушка с ангельским выражением.

"Брат ваш! Демон брат ангела, Амалия! Это человек, душа которого мрачнее адской тьмы, разбойник, за голову которого обещаны великие награды, который не знает ни совести, ни жалости; словом, Амалия — это Сохатый!"

И Амалия с невольным трепетом отступила от окна: страшное имя разбойника испугало ее. В эту минуту молчания раздирающий стон вылетел из груди Сохатого. "Братцы! — говорил он удушаемым голосом. — Ослабьте мне шею и дайте глоточек воды… Христа ради, я умираю…"

Казаки захохотали. "Издыхай, издыхай, собака!" — закричал урядник.

— Христа ради! Лучше убейте меня, но не томите. "Молчать!" — загремел урядник, поднимая свою пику. Несчастный закрыл глаза и замолчал. Он не знал, что близ него была душа, понимавшая его страдания. Когда Амалия услышала мольбы Сохатого и бесчеловечные отказы казаков, две крупные слезы покатились из глаз ее. "Вы слышите", — сказала она, поспешно отирая их и обращаясь к офицеру, подле нее бывшему.

— Он просит пить, — сказал офицер хладнокровно, — и ему не дают.

— Флахсман! — вскричала Амалия. — Вас ли я слышу? Как? И вы умеете говорить этим убийственным голосом, каким говорит дядюшка?

Флахсман смутился. "Я не понимаю, что вы хотите сказать…" — отвечал он.

— А вы еще хотите, чтобы я понимала вас! Вы видите перед собою несчастного предметом насмешек глупого любопытства народного; он томится на жару, с засохшим горлом, умирает от жажды.

— Что я могу сделать, Амалия?

— Велите снять его с телеги, дайте ему пить и удалите его от народа.

— Нельзя, Амалия. Это страшный преступник; он дожидается выхода вашего дядюшки, который сам хочет допросить его, но теперь занят в своем кабинете, и велел подождать.

— Он докуривает свою пятую трубку: вот его занятие! А между тем несчастный умирает…

— Он не умрет. Этот человек пять раз бегал из тюрьмы; его не держат ни цепи, ни замки, и я не ручаюсь ни за что, если его хоть на минуту выпустить из глаз.

— Флахсман! будьте милосерды! Я не могу видеть его мучений.

— Чего же вы хотите, Амалия?

— Вы адъютант дядюшки, вас послушают; велите ввести Сохатого в гауптвахту и пошлите ему пить…

— Амалия!

— Вы мне не откажете? — сказала Амалия, приближаясь к нему и смотря на него сквозь слезы. — С тех пор как я в Иркутске, меня беспрерывно окружают жертвы правосудия. Я не заступаюсь за них — истребляйте злодеев; но зачем заставляете вы переносить мучения прежде казни? Кто знает глубину души человеческой? Может быть, Сохатый был сначала жертвою несчастной слабости, и только жестокость ваших судей сделала его нераскаянным злодеем; но и в злодейской душе всегда еще остается след божьего образа, как среди ночной тьмы светят звезды, хотя и нет солнца…

— Амалия! мечтательница божественная! — вскричал Флахсман.

— Нет, я не мечтательница; но к благословениям других мне хочется присовокупить благословение страшного Сохатого. За злодейство пусть судит его закон; мы поможем ему…

— Мы! вы не различаете моей души от вашей…

— По крайней мере, на этот раз, — отвечала Амалия, потупив глаза и краснея.

С жаром схватил ее руку Флахсман, почтительно поцеловал и бросился из комнаты. Он вышел на площадь. Казаки, увидев адъютанта, с почтением стали подле телеги.

— Комендант велел снять арестанта с телеги и отвести в гауптвахту, — сказал он.

Закрытые глаза Сохатого растворились. "Отец-спаситель!" — простонал Сохатый. Немедленно отперли цепь, которою прикован был он к телеге. Сохатый хотел приподняться, но снова упал в изнеможении.

— Он болен? — спросил Флахсман.

— Почти околевает, ваше благородие, — отвечал урядник, — да и больше суток не даем мы ему ни пить, ни есть, а между тем везли его беспрестанно.

Сердце Флахсмана облилось кровью.

— Разве так велено? — спросил он.

— Велено всеми мерами не допускать его до побега, и мы приложили старание, как изволите видеть, — отвечал казак.

Сохатого стащили с телеги. Страшно загремели цепи его, когда он упал на землю почти без чувств. Черная густая борода, всклоченные волосы и великанский рост его изумили Флахсмана. Он наклонился к Сохатому.

— Ты болен? — спросил его Флахсман.

— Умираю, ваше благородие, — отвечал Сохатый, тяжело дыша.

Казаки взяли его и повели на гауптвахту. Там Сохатого посадили на лавку; он казался умирающим. Через минуту явился слуга коменданта с бутылкою воды и куском хлеба. Флахсман велел подать ему то и другое. Руки Сохатого были скованы, но он с жадностью глотал воду.

2